машина до килиманджаро о чем
Мое трактование рассказа Рэя Брэдбери «Машина к Килиманджаро»
Интересно, что, готовясь к путешествию в прошлое, герой рассказа (который можно отнести к бытовой фантастике) посещает те же места и страны, где в свое время бывал Э. Хемингуэй: Кубу, Испанию, Африку.
Одним из основных заданий работы является, кроме того, рассмотрение артикулированной главным героем рассказа идеи “правильной могилы” человека.
Если вспомнить, что Гарри грезит, что за ним прилетел самолет, который несет его на гору, то сближение Рэем Брэдбери в рассказе образа героя “Снегов Килиманджаро” и фигуры Э. Хемингуэя станет очевидным (ведь в произведении фантаста за больным, физически и психически разбитым Э. Хемингуэем также приезжает человек, чтобы забрать его к “Дому Бога”; разлагающий мозг психический недуг старика художника Рэй Брэдбери сравнивает соответственно с аналогичным — физическим действием на организм Гарри гангрены ноги. Продуктивное в контексте нашей беседы и замечание о том, что Гарри, “…в сущности, умирает задолго до поездки в Африку”, — так же в прошлом для “Э. Хемингуэя 1961 года” остается его “настоящая” жизнь, и герой Рея Брэдбери везет в Африку только “тень” бывшего титана).
В силу присущий манере Р. Брэдбери определенного типа интертекстуальности толкования некоторых его произведений требует применения соответствующих исследовательских приемов с актуализацией также компаративных и герменевтичных приемов. Именно к таким произведениям принадлежит рассказ “Машина к Килиманджаро”, освещение которого в ракурсе “Эрнест Хемингуэй глазами Рэя Брэдбери” осуществляем впервые. Целью нашего исследования, становится выявление своеобразности видения Рэем Брэдбери фигуры Эрнеста Хемингуэя и, в частности, смерти последнего.
Бывшая величественная и похожая на приключенческий роман жизнь гениального Э. Хемингуэя в год его самоубийства, в 1961 году, уже была тяжелой для старого, утомленного и больного писателя, которую он, собственно, сам и оборвал.
Символично также, что “заправленная” творческим воображением и памятью “Машина Времени” мчит героя с писателем именно к горному массиву Килиманджаро, почти возле вершины западного пика которого, как об этом в “Снегах Килиманджаро” пишет Э. Хемингуэй, “…лежит высохший замерзший труп леопарда. Что понадобилось леопарду на этой высоте, никто объяснить не может”. Герой же рассказа Р. Брэдбери размышляет в дороге о своем старом пассажире: “На этом склоне мы тебя и положим… на склоне Килиманджаро, по соседству с леопардом, и напишем твое имя, а под ним еще: никто не знал, что он делал здесь, так высоко, и он здесь. И напишем даты рождения и смерти, и пойдем вниз, к жарким травам, и пусть могилу эту знают лишь темнокожие воины, и белые охотники, и быстроногие акапи”.
Мотивирует поступки героя его идея (она же одна из основных в произведении) “правильной и неправильной могилы” (”своевременной и несвоевременной смерти”), смысл которой заключается в том, что конец человека может и должен быть таким, который он заслуживает или хочет сам: не вынужденный обстоятельствами (собеседник героя интерпретирует эту идею в вопросах к нему: “По-вашему, для всех нас на пути есть разные могилы, или не так? И если бы мы могли бы увидеть всю свою жизнь с начала до конца, каждый избрал бы себе что лучше? … В конце оглянешься и скажешь: черт побери, вот он был, подходящий год и подходящее место — не другой, на которое оно пришлось, и не другое место, а вот только тогда и только там необходимо было умирать. Так, или нет?”.
Избранный почитателями Э. Хемингуэя из их числа, главный герой брэдберевского произведения отправляется в городок Кетчум, близ которого находится могила знаменитого писателя. Приобретя для этого путешествия грузовик наподобие тех, что используют на сафари (вспомним рассказ Э. Хемингуэя “Недолгое счастье Френсиса Макомбера”), и “заправив” его читательской любовью и памятью об Э. Хемингуэе, герой убежден, что если “не будет замечать” этой могилы, то ее и не станет, а вместе с тем он силой воображения и верой сможет перенестись в день перед самоубийством писателя и остановить его.
В сущности, Р. Брэдбери инверсирует традиционный в литературе мотив соискания героем — в частности, через определенное соглашение (пример здесь — фаустианская линия), — продолженного (или неограниченного) жизненного времени. Ценным при этом признается уже не простое существование, а активная, полноценная жизнь человека, когда она величественна в своем творчестве и ощущает пульс жизни (очевидно, фигура Э. Хемингуэя для произведения с такой идейной нагрузкой избрано не случайно).
Рэй Брэдбери «Машина до Килиманджаро»
Машина до Килиманджаро
The Kilimanjaro Device
Другие названия: Машина Килиманджаро / The Kilimanjaro Machine
Рассказ, 1965 год (год написания: 1962)
Язык написания: английский
Перевод на русский: — Н. Галь (Машина до Килиманджаро) ; 1974 г. — 26 изд. — Л. Жданов (Машина Килиманджаро) ; 1990 г. — 1 изд. Перевод на украинский: — А. Питык, Е. Грицайчук (Мандрівка до Кіліманджаро) ; 2016 г. — 1 изд.
Чего стоит правильно прожитая жизнь, если человеку не удалось правильно умереть? Знаменитый писатель и путешественник вдохновлял всех своими произведениями. Но его могила в тихом городке была явно не к месту. Не должно быть так, чтобы такой человек покоился на холме в такой глуши. Он должен умереть где-нибудь на вершине Килиманджаро от клыков — надо только чтобы он сам это понял и согласился с этим.
Издания на иностранных языках:
2 июля 1961 года оборвалась жизнь знаменитого писателя Эрнеста Хемингуэя. Оборвалась трагически, горько, обидно для многочисленных почитателей его таланта — писатель свёл счёты с жизнью.
Нельзя сказать, что последние годы Хемингуэя были счастливыми — здоровье, психическое и физическое, подорванное многими невзгодами, обрушившимися на этого человека, ранами и травмами, всё чаще отказывало ему. Писателю нелегко было работать — об этом говорит значительно уменьшишееся количество произведений, написанных в эти годы. В возрасте 62 лет это был уже старый, больной, сломанный жизнью человек. И всё же страшное решение Хемингуэя не могло не разбить сердца тех, кого так радовали его книги. К ним относится и Рей Брэдбери.
Через четыре года после смерти Хемингуэя появился этот рассказ.
Уйти со сцены красиво и вовремя — это очень важно. Так, чтоб жалели не о твоей жизни, а о твоей смерти. Так, чтоб осталось что-то недосказанное. Чтоб говорили: «сколько мог бы ещё. », а не «он уже ничего не мог».
В январе 1954 года в Африке Хемингуэй попал в авиакатастрофу, во время которой получил серьёзные травмы. Он выжил, но этим словно открыл финальную роковую полосу потрясений, которая и завершилась спустя семь с лишним лет выстрелом в доме в городке Кетчум. И в этом рассказе Брэдбери пытается словно бы отменить эти семь несчастливых лет в судьбе Эрнеста. Машина времени — о, да, она имеет вид грузовика, с которого охотились в африканских сафари. Но это не вещественный образ. Что такое эта машина времени, как она работает, чем заправляется, описано в живой, выразительной, характерной для Брэдбери манере, как всегда изумляющей и цепляющей за душу, в фразе-квинтессенции всего восторга автора от книг Хемингуэя. Эта машина времени — воплощённые любовь и уважение к Эрнесту.
Где-то там, в «Снегах Килиманджаро» Брэдбери, быть может, увидел просьбу, которую и вложил в уста Хэмингуэя в рассказе. Пусть именно там, на большой высоте, среди снегов, рядом с замёрзшим, непонятно как оказавшимся там леопардом, покоится и сам Эрнест. Для этого всего лишь надо, чтоб в январе 1954 года самолёт приземлился бы чуть пожёстче, но больше никто не пострадал, кроме. И там, в рассказе, мечта Бредбери изменить ход событий, исправить трагедию осуществится — старик в толстом свитере сядет в машину и умчится в более счастливое прошлое, и УЙДЁТ раньше, но познав меньше несчастий.
Но это лишь фантастический рассказ. Поэтому могила Хемингуэя останется на горе возле Кетчума, а не в снегах Килиманджаро, и датой смерти будет 1961 год, а не 1954. Именно так распорядилась судьба.
Могу понять чувства Брэдбери, испытываемые им тогда, когда сей рассказ был написан. Старина Хэм был одним из тех авторов, у которых жизнь и творчество переплетены столь сильно, что мысли главных героев его книг немедленно приписываются самому писателю, а поступки из жизни тут же сопоставляются с тем, что было начертано на бумаге. И вот читаешь ты книгу за книгой, рассказ за рассказом, начиная думать, что Хемингуэй — это такой несгибаемый человечище, совершивший уйму подвигов, поймавший сотни рыб, застреливший тьмы львов и слонов, выпивший танкер спиртного без всяких последствий. Наверняка, у него вся жизнь прошла под девизом «Бороться и искать, найти и не сдаваться!», как будто он и есть рыцарь без страха и упрека. И готовый образец, по которому надо строить свою жизнь.
И вот уже лет десять, как я Хэмовы книги в руки не беру.
И ежели мы взираем на все это с высоты прошедшего полувека, то Брэдбери, надо думать, перенес все это гораздо острее. Потому как крушение кумира, капитуляция Хэма перед жизненными обстоятельствами происходили для Брэдбери буквально в режиме реального времени. На страницах газет и журналов. И получился такой весьма противоречивый рассказ: в нем ведь отразился и пиетет перед масштабом дарования Хемингуэя, и гнев по поводу того, что один бородатый старик в свитере все же оказался не небожителем, а простым, слабым смертным.
А все же я соврал несколькими строчками выше. Чудесную книгу о старике, мальчике и рыбе нельзя не перечитывать хотя бы раз в два года. Забывая при этом всякие там биографии, разоблачения и снятые со стены ружья.
Как-то резко отзывались тут об этом рассказе, а, казалось бы, с чего?
Вообще, идея о том, что главный герой (читай — сам Брэдбери) предложил старику (читай — Хемингуэй) изменить поворотный момент жизни и закончить её на несколько лет раньше, явно как бы и не подана. Есть, конечно, там намёк на то, что самолёт разобьётся, но это не сказать чтобы точно. По крайней мере, мне так показалось.
Мне ближе несколько другая трактовка: старина Рэй (в те времена, впрочем, ещё и не старина) предлагает дяде Хэму ещё одно, крайне увлекательное приключение, которые Хэм так любил. И он, Хэм, соглашается. Вот так вот — в одночасье, чуток поразмыслив, машет рукой, как бы: Эх, а давай! Мне кажется, такой он и был. И Брэдбери тут угадал с тем, в каком образе показать читателю великого писателя.
Ну, и да, не стоит забывать и об. Как там Воланд говорил? Не лучше ли закатить пир в окружении верных товарищей и хмельных девиц и, выпив бокал доброго вина, переселиться.
А вообще — рассказ понравился. Он трогательный, лиричный, можно даже сказать, наверное, что очень личный для автора. А вместе с тем, и для читателя? Так что ли? Написал это, и сразу вспомнился старый охотник из бара. Диалоги в этом рассказе — просто песня. Просты до вычурности. Думается мне, что во многом — благодаря Норе Галь, в переводе которой достался мне этот рассказ. Уже ради этого стоит прочитать. Равнодушным никто не останется — это точно.
С первого раза не дошло. Пришлось перечитывать. После чего настала пора недоумевать уже по-настоящему.
Я всегда считал, что не стоит знакомится с личной жизнью писателя или артиста, если он тебе нравится. Особенно, если он тебе нравится. Потому, что я являюсь поклонником не конкретно этого человека, а поклонником _творчества_ этого человека. А человек просто является проводником тех идей, которые можно наблюдать в творимом им изящном искусстве («почтальоном» в терминах одной из миниатюр Виктора Шендеровича). Сам по себе человек-проводник может вообще быть довольно мерзким индивидом. В любом случае, то его личная жизнь, и она меня не касается. Каюсь, в прошлом я нарушал свою собственную установку. Но хочу заметить, что не имел вообще ни одного случая, когда вылазки в личную жизнь художника принесли мне удовольствие (может я просто невезучий?). А вот противоположные чувства приходили неоднократно. Так что на данный момент это у меня табу.
«Ну, ладно, Рей, если тебе так охота закопать меня в 1954, то — валяй. Я как бы уже помер и возразить не смогу».
До безумия прекрасный рассказ. Дань уважения одному из лучших писателей двадцатого века. Да, есть много перекликающихся оттенков и тонов в творчестве Брэдбери и Хэмингуэя. И этот реверанс, будучи далеко не первым в произведениях Мастера от фантастики, цепляет эмоции так, как не умеет никто, кроме Брэдбери.
По ходу чтения меня преследовало довольно сильное неприятное ощущение. Я не сразу понял в чем дело.
Этот рассказ я читала задолго до того, как добралась до сборника. Странно, но о ком идет речь, мне стало ясно сразу, хотя на тот момент с творчеством Хоменгуэйя я была почти не знакома. Я даже не могу передать, с каким громадным уважением написан рассказ — особенно трогает это обращение: «Папа».
Рассказ столь короткий, казалось бы, не может содержать чего-то грандиозного и трогающего самые тонкие струнки души читателя. Но этот рассказ — содержит!
Я не буду пересказывать его суть, ибо ее практически невозможно пересказать. Там много диалогов, много мыслей вслух — мыслей, нежели движений и действий. Там много чувств, которые однозначно предназначены читателю. И я, как любой благодарный читатель, впитываю их, словно росу. Я не нахожу слов, чтобы описать состояние свое после прочтения этого рассказа! Будто где-то рядом вдруг ярко и тепло запылало солнце.
Очень хочется перечитать этот рассказ, но чуть позже. Сначала надо дождаться, пока улягутся первые эмоции.
Один из самых добрых рассказов, читанных мною за всю мою жизнь. Прекрасная вещь.
Рассказ было, конечно, читать любопытно, хоть и получился он несколько сумбурный на мой взгляд. Ясно, что портрет Хэмингуэя угадывается сразу, но, честно говоря, оценить по достоинству этот рассказ, не зная биографии великого американского писателя, нельзя. Я вот ничего не знал ни про аварию, ни про самоубийство, поэтому рассказ вызвал больше вопросов, чем ответов. Но после прочтения отзыва alex2 :appl:, а затем, проведя некоторое время в интернете, всё стало на свои места!
god54, 24 сентября 2009 г.
Уже второй рассказ Брэдбери посвящает одному и тому же человеку — Папе (Хемингуэй). Наверное он сильно его любил, что таким образом решил это отметить и даже постараться переделать прошлое. Наверное это очень личное, если даже он отказался от законов переноса во времени, чтобы решить главную задачу: сможет ли человек прожить снова часть своей жизни по-новому. Но ответа он так и не дал: рассказ обрывается на самом взлёте. Пусть каждый решит это по своему.
почему-то сразу подумалось, что неправильная могила — это могила Хемингуэя. Не в таком месте должна быть могила у великого писателя. Лучше на склоне Килиманджаро, чем в богом забытом городишке.
машина времени — воистину потрясающая! давно был убеждён, что человеку на железяках и бензине не покорить безграничные просторы космоса, равно как и пронзить полотно времени. а брэдбериевская машина времени — самое оно!
красивое, глубокое, исполненное любви произведение.
Мне часто очень тяжело на душе после прочтения произведений Брэдбери.
Многое вспоминается,о многом начинаю жалеть,многое хотелось бы изменить.
И так не хочется думать о старости и о смерти.Все сжимается внизу живота.Думаю многим знакомо это чувство,когда как бы ни старался,как бы ни бодрился а чувство грусти глубоко вьевшееся в душу изгнать не удается.После Бредбери у меня частенько как раз такое случается.
Не хочется анализировать. Хотя, пожалуй, каждому не безразлично, где предстоит быть похороненным. Нет, мысль о «правильной могиле», безусловно, заслуживает внимания. И все равно: не хочется анализировать.
А интонация рассказа чрезвычайно брэдбериевская.
Насколько необычен Брэдбери в своей признательности великому писателю, и как нестандартно выражает он свои чувства в этом прекрасном рассказе!
Еще один рассказ о путешествии во времени. Не было бы ничего интересного, но запомнился один диалог:
«— По вашему, для всех нас на пути есть разные могилы, что ли?
— Очень может быть, — сказал я.
— И коли мы бы могли увидать всю свою жизнь с начала до конца, всяк выбрал бы себе, которая получше? — сказал охотник. — В конце оглянешься и скажешь: черт подери, вот он был, подходящий год и подходящее место — не другой, на который оно пришлось, и не другое место, а вот только тогда и только там надо было помирать. Так, что ли?
— Раз уж только это и остается выбирать, не то все равно выставят вон, выходит, что так, — сказал я.»
Машина до Килиманджаро
Пожалуй, рассказы Рэя Брэдбери (р. 1920), вошедшие в сборник «Машина до Килиманджаро», объединяют два основных момента: безграничная любовь писателя к литературе и примерно такой же необъятный гуманизм.
Тексты в книге собраны разные: есть хорошие, но встречаются и слабые (например, сюжет рассказа «И все-таки наш…» производит на читателей странное и даже тягостное впечатление). Однако и это сочинение пронизано человеколюбием.
Вообще, рассказы Брэдбери воистину гуманны. Будь то история про убийцу нового Линкольна («Ветер Геттисберга»), повествующая о том, как изобретатель Фиппс создал удивительную машину, внешне копирующую президента Линкольна, дав таким своеобразным способом своей нации новую надежду: «Разве не счастье – снова очутиться на лугу под Геттисбергом, слушать, постигать, видеть, оттачивать, как острие бритвы, грани своей души!». А разве не здорово построить машину времени и рвануть на ней в прошлое, встретить Хемингуэя и подарить старику возможность вернуться в Килиманджаро (именно этот рассказ дал имя всему сборнику)? А еще можно, не став писателем с собственным именем (такое часто бывает в литературном мире), сделаться Чарльзом Диккенсом («Друг Николаса Никльби – мой друг») и вновь написать все его книги, обрести любовь к жизни и даже жениться на Эмили Дикинсон, как бы странно ни звучало все вышесказанное.
Главное другое: почти все герои Брэдбери одарены неограниченной фантазией. А в душе остаются все теми же наивными и счастливыми мальчишками и девчонками, для которых даже вечер смерти города, в связи с открытием нового супершоссе, уводящего дорогу на двести миль в сторону, похож на вечер перед выпускным балом («До встречи над рекой»). Конечно, есть во всех этих рассуждениях нечто идеалистическое и даже наивное, но, кажется, именно оно предотвратило революцию и «Ужасный пожар в усадьбе», а много позже позволило целому семейству, колесящему по стране в поисках работы, поверить в таинственные руны на простом курином яйце.
Машина до Килиманджаро
Рэй Дуглас Брэдбери
Электрическое тело пою!
Рэй БРЭДБЕРИ
ЭЛЕКТРИЧЕСКОЕ ТЕЛО ПОЮ!
I Sing the Body Electric, 1969
1. The Kilimanjaro Device / Машина до Килиманджаро
2. The Terrible Conflagration up at the Place / Поджог по — ирландски
3. Tomorrow’s Child / И все-таки наш…
4. The Women / Женщины
5. The Inspired Chicken Motel / Мотель вещей курицы
6. Downwind from Gettysburg / Ветер из Геттисберга
7. Yes, We’ll Gather at the River / До встречи над рекой
8. The Cold Wind and the Warm / Холодный ветер, теплый ветер
9. Night Call, Collect / Разговор оплачен заранее
10. The Haunting of the New / Призраки нового замка
11. I Sing the Body Electric! / Электрическое тело пою!
12. The Tombling Day / День поминовения усопших
13. Any Friend of Nicholas Nickleby’s Is a Friend of Mine / Самое прекрасное время
14. Heavy-Set / Силач
15. The Man in the Rorschach Shirt / Рубашка с тестами Роршаха
16. Henry the Ninth / Генрих девятый
17. The Lost City of Mars / Марсианский затерянный город
18. Christus Apollo / Христос-Аполло
Машина до Килиманджаро
The Kilimanjaro Device 1965 год
Я приехал на грузовике ранним-ранним утром. Гнал всю ночь, в мотеле все равно не уснуть, вот я и решил — лучше уж не останавливаться, и прикатил в горы близ Кетчума и Солнечной долины как раз к восходу солнца, и рад был, что веду машину и ни о чем больше думать недосуг.
В городок я въехал, ни разу не поглядев на ту гору. Боялся, что, если погляжу, это будет ошибка. Главное — не смотреть на могилу. По крайней мере так мне казалось. А тут уж надо полагаться на свое чутье.
Я поставил грузовик перед старым кабачком, и пошел бродить по городку, и поговорил с разными людьми, и подышал здешним воздухом, свежим и чистым. Нашел одного молодого охотника, но он был не то, что надо, я поговорил с ним всего несколько минут и понял — не то. Потом нашел очень старого старика, но этот был не лучше. А потом я нашел охотника лет пятидесяти, и он оказался в самый раз. Он мигом понял или, может, почуял, чего мне надо.
Я угостил его пивом, и мы толковали о всякой всячине, потом я спросил еще пива и понемногу подвел разговор к тому, что я тут делаю и почему хотел с ним потолковать. Мы замолчали, и я ждал, стараясь не выдать нетерпение, чтобы охотник сам завел речь о прошлом, о тех днях, три года тому назад, и о том, как бы выбрать время и съездить к Солнечной долине, и о том, видел ли он человека, который когда-то сидел здесь, в баре, и пил пиво, и говорил об охоте, и ходил отсюда на охоту, — и рассказал бы все, что знает про этого человека.
И наконец, глядя куда-то в стену так, словно то была не стена, а дорога и горы, охотник собрался с духом и негромко заговорил.
— Тот старик, — сказал он. — Да, старик на дороге. Да-да, бедняга.
— Никак не могу забыть того старика на дороге, — сказал он и, понурясь, уставился на свое пиво.
Я отхлебнул еще из своей кружки — стало не по себе, я почувствовал, что и сам очень стар и устал.
Молчание затягивалось, тогда я достал карту здешних мест и разложил ее на дощатом столе. В баре было тихо. В эту утреннюю пору мы тут были совсем одни.
— Это здесь вы его видели чаще всего? — спросил я.
Охотник трижды коснулся карты.
— Я часто видал, как он проходил вот тут. И вон там. А тут срезал наискосок. Бедный старикан. Я все хотел сказать ему, чтоб не ходил по дороге. Да только не хотелось его обидеть. Такого человека не станешь учить — это, мол, дорога, еще попадешь под колеса. Если уж он попадет под колеса, так тому и быть. Соображаешь, что это уж его дело, и едешь дальше. Но под конец и старый же он был…
— Да, верно, — сказал я, сложил карту и сунул в карман.
— А вы что, тоже из этих, из газетчиков? — спросил охотник.
— Из этих, да не совсем.
— Я ж не хотел валить вас с ними в одну кучу, — сказал он.
— Не стоит извиняться, — сказал я. — Скажем так: я — один из его читателей.
— Ну, читателей-то у него хватало, самых разных. Я и то его читал. Вообще-то я круглый год книг в руки не беру. А его книги читал. Мне, пожалуй, больше всех мичиганские рассказы нравятся. Про рыбную ловлю. По-моему, про рыбную ловлю рассказы хороши. Я думаю, про это никто так не писал, и, может, уж больше так не напишут. Конечно, про бой быков тоже написано неплохо. Но это от нас далековато. Хотя некоторым пастухам да скотоводам нравится, они-то весь век около этой животины. Бык — он бык и есть, уж верно, что здесь, что там, все едино. Один пастух, мой знакомец, в испанских рассказах старика только про быков и читал, сорок раз читал. Так он мог бы хоть сейчас туда поехать и драться с этими быками, вот честное слово.
— По-моему, — сказал я, — в молодости каждый из нас, прочитавши эти его испанские рассказы про быков, хоть раз да почувствовал, что может туда поехать и драться. Или уж по крайней мере пробежать рысцой впереди быков, когда их выпускают рано поутру, а в конце дорожки ждет добрая выпивка, и твоя подружка с тобой на весь долгий праздник.
Я запнулся. И тихонько засмеялся. Потому что и сам не заметил, как заговорил в лад то ли речам старика, то ли его строчкам. Покачал я головой и замолк.
— А у могилы вы уже побывали? — спросил охотник так, будто знал, что я отвечу — да, был.
Он очень удивился. Но постарался не выдать удивления.
— К могиле все ходят, — сказал он.
Он пораскинул мозгами, как бы спросить повежливей.
— То есть… — сказал он. — А почему нет?
— Потому что это неправильная могила, — сказал я.
— Если вдуматься, так все могилы неправильные, — сказал он.
— Нет, — сказал я. — Есть могилы правильные и неправильные, все равно как умереть можно вовремя и не вовремя.
Он согласно кивнул: я снова заговорил о вещах, в которых он разбирался или по крайней мере нюхом чуял, что тут есть правда.
— Ну, ясно, — сказал он. — Знавал я таких людей, отлично помирали. Тут всегда чувствуешь — вот это было хорошо. Знал я одного, сидел он за столом, дожидался ужина, а жена была в кухне, приходит она с миской супа, а он эдак чинно сидит за столом мертвый — и все тут. Для нее-то, конечно, худо, а для него плохо ли? Никаких болезней, ничего такого. Просто сидел, ждал ужина да так и не узнал, принесли ему ужинать, нет ли. А то еще с одним приятелем вышло. Был у него старый пес. Четырнадцати лет от роду. Дряхлый уже, почти слепой. Под конец приятель решил свезти его к ветеринару и усыпить. Усадил он старого, дряхлого, слепого пса в машину рядом с собой, на переднее сиденье. Пес разок лизнул ему руку. У приятеля аж все перевернулось внутри. Поехали. А по дороге пес без звука кончился, так и помер на переднем сиденье, будто знал, что к чему, и выбрал способ получше, просто испустил дух — и все тут. Вы про это говорите, верно?
— Стало быть, по-вашему, та могила на горе — неправильная могила для правильного человека, так, что ли?
— Примерно так, — сказал я.
— По-вашему, для всех нас на пути есть разные могилы, что ли?
— Очень может быть, — сказал я.
— И коли мы бы могли увидать всю свою жизнь с начала до конца, всяк выбрал бы себе, которая получше? — сказал охотник. — В конце оглянешься и скажешь: черт подери, вот он был, подходящий год и подходящее место — не другой, на который оно пришлось, и не другое место, а вот только тогда и только там надо было помирать. Так, что ли?
— Раз уж только это и остается выбирать, не то все равно выставят вон, выходит, что так, — сказал я.
— Неплохо придумано, — сказал охотник. — Только у многих ли достало бы ума? У большинства ведь не хватает соображения убраться с пирушки, когда выпивка на исходе. Все мы норовим засидеться подольше.
— Норовим засидеться, — подтвердил я. — Стыд и срам. Мы спросили еще пива.
— Охотник разом выпил полкружки и утер рот.
— Ну, а что можно поделать, коли могила неправильная? — спросил он.
— Не замечать, будто ее и нет, — сказал я. — Может, тогда она исчезнет, как дурной сон.
Охотник коротко засмеялся, словно всхлипнул.
— Рехнулся, брат! Ну ничего, я люблю слушать, которые рехнулись. Давай, болтай еще.
— Больше ничего, — сказал я.
— Может, ты есть воскресение и жизнь?
— Может, ты велишь Лазарю встать из гроба?
— Просто я хочу, чтоб можно было под самый конец выбрать правильное место, правильное время и правильную могилу.
— Вот выпей-ка, — сказал охотник. — Тебе полезно. И откуда ты такой взялся?
— От самого себя. И от моих друзей. Мы собрались вдесятером и выбрали одного. Купили вскладчину грузовик — вот он стоит, — и я покатил через всю страну. По дороге много охотился и ловил рыбу, чтобы настроиться как надо. В прошлом году побывал на Кубе. В позапрошлом провел лето в Испании. А еще перед тем съездил летом в Африку. Накопилось вдоволь о чем поразмыслить. Потому меня и выбрали.
— Для чего выбрали, черт подери, для чего? — напористо, чуть не с яростью спросил охотник и покачал головой. — Ничего тут не поделаешь. Все уже кончено.
— Все, да не совсем, — сказал я. — Пошли.
И шагнул к двери. Охотник остался сидеть. Потом вгляделся мне в лицо — оно все горело от этих моих речей, — ворча поднялся, догнал меня, и мы вышли.
Я показал на обочину, и мы оба поглядели на грузовик, который я там оставил.
— Я такие видал, — сказал охотник. — В кино показывали. С таких стреляют носорогов, верно? Львов и все такое? В общем, на них разъезжают по Африке, верно?
— У нас тут львы не водятся, — сказал он. — И носороги тоже, и буйволы, ничего такого нету.
— Нету? — переспросил я.
Я подошел к открытой машине, коснулся борта.
— Знаешь, что это за штука?
— Ничего я больше не знаю, — сказал охотник. — Считай меня круглым дураком. Так что это у тебя?
Долгую минуту я поглаживал крыло. Потом сказал:
Он вытаращил глаза, потом прищурился, отхлебнул пива (он прихватил с собой кружку, зажав ее в широкой ладони). И кивнул мне — валяй, мол, дальше.
— Машина Времени, — повторил я.
— Слышу, не глухой, — сказал он.
Он прошел вдоль борта, отступил на середину улицы и стал разглядывать машину — да, с таких и правда охотятся в Африке. На меня он не смотрел. Обошел ее всю кругом, вновь остановился на тротуаре и уставился на крышку бензобака.
— Сколько миль из нее можно выжать? — спросил он.
— Ничего ты не знаешь, — сказал он.
— Первый раз еду, — сказал я. — Съезжу до места, тогда узнаю.
— И чем же такую штуку заправлять?
— Какое ей нужно горючее? — опять спросил он.
Должно быть, охотник почуял, о чем я думаю — глаза его сузились, долгие годы в лесу научили его читать чужие мысли, — и он принялся ворочать в голове мою затею.
Потом подошел и… вот уж этого трудно было ждать! Он протянул руку… и коснулся моей машины.
Он положил ладонь на капот и так и стоял, словно прислушивался, есть ли там жизнь, и рад был тому, что ощутил под ладонью. Долго он так стоял.
Потом без единого слова повернулся и, не взглянув на меня, ушел обратно в бар и сел пить в одиночестве, спиной к двери.
И мне не захотелось нарушать молчание. Похоже, вот она, самая подходящая минута поехать, попытать счастья.
Я сел в машину и включил зажигание.
«Сколько миль из нее можно выжать? Какое ей нужно горючее?» — подумал я. И покатил.
Я катил по шоссе, не глядя ни направо, ни налево, так и ездил добрый час взад и вперед и порой на секунду-другую зажмуривался, так что запросто мог съехать с дороги и перевернуться, а то и разбиться насмерть.
А потом, около полудня, солнце затянуло облаками, и вдруг я почувствовал — все хорошо.
Я поднял глаза, глянул на гору и чуть не заорал.
Я как раз спустился в неглубокую ложбину, а впереди на дороге одиноко брел старик в толстом свитере.
Я сбросил скорость, и, когда нагнал пешехода, машина моя поползла с ним вровень. На нем были очки в стальной оправе; довольно долго мы двигались бок о бок, словно не замечая друг друга, а потом я окликнул его по имени.
Он чуть поколебался, потом зашагал дальше.
Я нагнал его на своей машине и опять сказал:
Он остановился, выжидая.
Я затормозил и сидел, не снимая рук с баранки.
Он подошел, остановился у дверцы.
— Нет. Зато я знаю вас.
Он поглядел мне в глаза, всмотрелся в лицо, в губы.
— Да, похоже, что знаете.
— Я вас увидал на дороге. Думаю, нам с вами по пути. Хотите, подвезу?
— Нет, спасибо, — сказал он. — В этот час хорошо пройтись пешком.
— Вы только послушайте, куда я еду.
Он двинулся было дальше, но приостановился и, не глядя на меня, спросил:
— Похоже, что долгий, по тому, как вы это сказали. А покороче вам нельзя?
— Нет, — отвечал я. — Путь долгий. Примерно две тысячи шестьсот дней, да прибавить или убавить денек-другой и еще полдня.
Он вернулся ко мне и заглянул в машину.
— Значит, вон в какую даль вы собрались?
— В какую же сторону? Вперед?
— А вы не хотите вперед? Он поглядел на небо.
— Я не вперед еду, — сказал я. — Еду назад.
Глаза его стали другого цвета. Мгновенная, едва уловимая перемена, словно в облачный день человек вышел из тени дерева на солнечный свет.
— Где-то посредине между двух и трех тысяч дней, день пополам, плюс-минус час, прибавить или отнять минуту, поторгуемся из-за секунды, — сказал я.
— Язык у вас ловко подвешен, — сказал он.
— Так уж приходится, — сказал я.
— Писатель из вас никудышный, — сказал он. — Кто умеет писать, тот говорить не мастер.
— Это уж моя забота, — сказал я.
— Назад? — Он пробовал это слово на вес.
— Разворачиваю машину, — сказал я. — И возвращаюсь вспять.
— Не по милям, а по дням?
— Не по милям, а по дням.
— А машина подходящая?
— Для того и построена.
— Стало быть, вы изобретатель?
— Просто читатель, но так вышло, что изобрел.
— Если ваша машина действует, так это всем машинам машина.
— К вашим услугам, — сказал я.
— А когда вы доедете до места, — начал старик, взялся за дверцу, нагнулся, сам того не замечая, и вдруг спохватился, отнял руку, выпрямился во весь рост и тогда только договорил: — Куда вы попадете?
— В десятое января тысяча девятьсот пятьдесят четвертого.
— Памятный день, — сказал он.
— Был и есть. А может стать еще памятней.
Он не шевельнулся, но света в глазах прибавилось, будто он еще шагнул из тени на солнце.
— И где же вы будете в этот день?
— В Африке, — сказал я.
Он промолчал. Бровью не повел. Не дрогнули губы.
— Неподалеку от Найроби, — сказал я.
Он медленно кивнул. Повторил:
— В Африке, неподалеку от Найроби.
— И если поедем — попадем туда, а дальше что? — спросил он.
— Навсегда, — сказал я.
Старик глубоко вздохнул, провел ладонью по краю дверцы.
— И эта машина где-то на полпути обратится в самолет? — спросил он.
— Где-то на полпути вы станете моим пилотом?
— Может быть. Никогда раньше на ней не ездил.
— Но хотите попробовать?
— А почему? — спросил он, нагнулся и посмотрел мне прямо в глаза, в упор, грозным, спокойным, яростно-пристальным взглядом. — Почему?
Старик, подумал я, не могу я тебе ответить. Не спрашивай. Он отодвинулся — почувствовал, что перехватил.
— Я этого не говорил, — сказал он.
— Вы этого не говорили, — повторил я.
— И когда вы пойдете на вынужденную посадку, — сказал он, — вы на этот раз приземлитесь немного по-другому?
— Погляжу, что тут можно сделать.
— И меня швырнет за борт, а больше никто не пострадает?
— По всей вероятности.
Он поднял глаза, поглядел на горный склон, никакой могилы там не было. Я тоже посмотрел на эту гору. И наверно, он догадался, что однажды могилу там вырыли.
Он оглянулся на дорогу, на горы и на море, которого не видно было за горами, и на материк, что лежал за морем.
— Хороший день вы вспомнили.
— И хороший час, и хороший миг.
— Право, лучше не сыскать.
— Об этом стоит подумать.
Рука его лежала на дверце машины — не опираясь, нет — испытующе: пробовала, ощупывала, трепетная, нерешительная. Но глаза смотрели прямо в сияние африканского полдня.
— Идет, — сказал он. — Ловлю вас на слове, подвезите меня.
Я выждал мгновение — только раз успело ударить сердце, — дотянулся и распахнул дверцу.
Он молча поднялся в машину, сел рядом со мной, бесшумно, не хлопнув, закрыл дверцу. Он сидел рядом, очень старый, очень усталый. Я ждал.
— Поехали, — сказал он.
Я включил зажигание и мягко взял с места.
— Развернитесь, — сказал он.
Я развернул машину в обратную сторону.
— Это правда такая машина, как надо? — спросил он.
— Правда. Такая самая.
Он поглядел на луг, на горы, на дом в отдалении.
Я ждал, мотор работал вхолостую.
— Я кое о чем вас попрошу, — начал он, — когда приедем на место, не забудете?
— Там есть гора, — сказал он, и умолк, и сидел молча, с его сомкнутых губ не слетело больше ни слова.
Но я докончил за него. Есть в Африке гора по имени Килиманджаро, подумал я. И на западном ее склоне нашли однажды иссохший, мерзлый труп леопарда. Что понадобилось леопарду на такой высоте, никто объяснить не может.
На этом склоне мы тебя и положим, думал я, на склоне Килиманджаро, по соседству с леопардом, и напишем твое имя, а под ним еще: никто не знал, что он делал здесь, так высоко, но он здесь. И напишем даты рожденья и смерти, и уйдем вниз, к жарким летним травам, и пусть могилу эту знают лишь темнокожие воины, да белые охотники, да быстроногие окапи.
Заслонив глаза от солнца, старик из-под ладони смотрел, как вьется в предгорьях дорога. Потом кивнул:
И мы двинулись, не торопясь, я за рулем, старик рядом со мной, спустились с косогора, поднялись на новую вершину. И тут выкатилось солнце, и ветер дохнул жаром. Машина мчалась, точно лев в высокой траве. Мелькали, уносились назад реки и ручьи. Вот бы нам остановиться на час, думал я, побродить по колено в воде, половить рыбу, а потом изжарить ее, полежать на берегу и потолковать, а может, помолчать. Но если остановимся, вдруг не удастся продолжить путь? И я дал полный газ. Мотор взревел неистовым рыком какого-то чудо-зверя. Старик улыбнулся.
— Отличный будет день! — крикнул он.
Позади дорога, думал я, как там на ней сейчас, ведь сейчас мы исчезаем? Вот исчезли, нас там больше нет? И дорога пуста. И Солнечная долина безмятежна в солнечных лучах. Как там сейчас, когда нас там больше нет?
Я еще поддал газу, машина рванулась: девяносто миль в час.
Мы оба заорали, как мальчишки.
Уж не знаю, что было дальше.
— Ей-богу, — сказал под конец старик, — знаете, мне кажется… мы летим?